Покровский все сам своими руками
Родился в городе-герое Баку в 1952 году только для того, чтоб написать потом восемь книг о подводниках.
Сейчас пишет девятую.
Кое-что о правах
«. Шумная тройка мчит и мчит по вытянутому, как стрела, зимнему тракту и только снег тяжелыми комьями летит из под копыт. Гикает хрипло, подскакивает, подпрыгивает на своем облучке ямщик, всякий раз взмахивая руками и не от мороза вовсе, а скорее от лихости, младости, алчности, жадности и задора.
Скоро, скоро влетит эта безумная тройка на заиндевелый постоялый двор, и запорошенные, продрогшие путники, галдя и покрякивая, ввалятся во внутреннее помещение и обступят печь и протянут руки к долгожданному огню. »
Так в недалеком прошлом дорогие россияне, вслед за дорогими филистимлянами, реализовывали свое исконное право на путешествия.
И вообще у них – россиян – еще масса всяческих прав. (Я считаю – масса.)
О праве на путешествия мы уже сказали. Оно как раз сохранилось лучше всех и до сих пор звучит приблизительно так: кто б ты ни был – пшел отседа на все четыре. И они идут, за милую душу, приворовывая, приторговывая, получая высшее образование – чего б его не получить – и продавая не только его, но и все что имеется, в виде знаний о чем угодно, где ни попадя – чего б все это не продать?
Из других, полностью реализованных на этот момент на этой территории прав, хочется отметить право чихать, чесать, вздыхать, вздрагивать, кашлять, хохотать, пришепетывать, а так же пожевывать, позевывать, поплевывать и кидать ботву на дорогу. Хочется сказать еще об одном неотъемлемом праве, из которого немедленно вытекают еще целых два, но об этом мы скажем самом конце, после значительного лирического отступления о России.
Ах, Россия, Россия! Ты ж нам, можно сказать, мать, вроде бы даже матушка, земля родимая, в общем – землица, водица и чего-нибудь там еще! Как же ты все-таки похожа на большую белую совершенно бесхозную собаку, местами плешивую – там у нас на карте невиданные поля, на них мы вручную будем поднимать зяби, там у нас еще и степи, и травы-ковыль; а где-то и пролежни – это у нас топи-болота-овраги-реки-ущелья-балки-кочки; и мослы – это горы наши, тянь-шани; и шерсть – а это уже тайга у нас, господа мои хорошие.
И все-то тебе равно – разлюбезное наше отечество – что там с твоими драгоценными чадами, а по соотнесению размеров – совершенными блохами, колотить их некому, происходит.
И лишь изредка ты вздрагиваешь, устраивая им наводнение или землетрясение, или напускаешь на них, совершенно без всяческой злобы, какую-нибудь другую трудно выводимую заразу.
Ах, блохи, блошки, жучки, паучки, цапики, клопики. А они еще и важничают, говорят, например: «Не отдадим ни пяди нашей родной собаки!» – а они еще и философствуют – пишут трактаты о влиянии блошиного сознания на окружающую Вселенную и мечтают о переселении в параллельные миры, устанавливают законы и правила, заводят себе экономику, устраивают ей подъемы и обвалы, берут за рубежом кредиты и переводят их на личные счета, выбирают себе президента, устанавливают идеалы, а потом отдают за них жизнь, преимущественно не свою.
Им ставят памятники.
Я видел один. На нем было написано: «Тебе, насекомое, от благодарных букашек!»
Ох уж эти памятники-обелиски-матери-родины! Они, в лучшем случае, величиной с сарай, в худшем – с холм, курган, косогор. И стоишь у его подножья бывало, запрокинув свою непутевую голову, и такая ты перед ним невозможная даже козявка, – титит твою медь – что и сказать нельзя. И раздавить бы тебя, урода противного, да все как-то недосуг, я полагаю.
А памятники-то, повторимся от скудоумия, просто следуют один за другим так, что переходя от одного к другому, даже и мысли не возникает о том, что ты – личность-человек-планета. Наоборот, возникает чувство, что сам ты никто и звать тебя никак, никому это не интересно.
Но! (Правда, есть одно «но»)
Но вот если ты, никому не ведомый, вдруг умрешь за идею, коллективом сочиненную, то тебе, пусть даже безымянному, тоже поставят памятник и первые вши в государстве возложат к нему цветы.
Тут-то мы плавно и подошли к нашему основному и неотъемлемому праву – праву пасть неизвестным не-поймешь-почему-где-ни-поподя. А из него уже, как мы и обещали, вытекает право лежать и там и сям непогребенным, которое через какое-то время само по себе переходит в право истлевать совершенно неприкаянным.
Вот и все, пожалуй, о правах, господа мои хорошие.
Я вообще люблю подойти в книжном магазине к прилавку и спросить:
Обычно мне отвечают: «С Покровским сложно», – и я отхожу. В лицо меня все равно никто не знает, и это приятно.
И к лоточникам я подхожу с тем же. Однажды спросил: «А с подписью автора будет дороже?» – «Дороже». – «Можно это устроить?» – «Запросто. Покровский к нам часто заходит».
Я подумал, что мне показалось, стал расспрашивать, но нет, речь шла о конкретном человеке, и лоточник с удовольствием описал мне же меня же: какого я роста и что у меня в лице.
Мне показалось, что я стою рядом с памятником себе же и что этому памятнику лично я уже давно не нужен.
Что по этому поводу сказать? Я сказал: «Блин!»
Ах, драгоценный мой сосед по планете, читатель, не будем о грустном, будем о веселом, смешном.
Расскажем чего-нибудь о себе потомкам.
Ну, например, такое.
Меня Сашей зовут. Пишу вам, потому что хочу один случай рассказать.
Было это в те времена, когда Гагарин сперва в космос полетел, а потом из него прилетел, и все ему были рады и везде его возили-ласкали, в зубах таскали, и все ему показывали, а его показывали всем.
Как-то решили показать ему подводные лодки.
За сутки до его приезда городок вылизали дополнительно привлеченными языками и деревья насажали, после чего они зацвели.
А лишних всех в море выгнали, а из моря одну лодочку, поприличней, наоборот пригнали и у пирса поставили, чтоб он ее посетил.
С утра поставили – ждут.
А зона вокруг лодки как вымерла, командир с восьми утра на мостике, остальные внутри.
Проходит час, другой – никого, всё говорят: «сейчас, сейчас».
Командир злой, нервничает: с учения сорвали, задачи не выполнили, смотрины, а потом опять в море и все сначала – черт.
И вдруг он видит, как на корне пирса нарисовалась группа – за чертыханьем он ее проворонил – и пошла эта группа к лодке, и в этой группе угадывается Гагарин, а рядом с ним семенит – командир пригляделся – . баба – вот, блин!
И баба не в РБ, то есть, не в нашем, защищающем от радиации, репсовом костюме, а в обычном платье.
И баба какая-то маленькая, просто клоп, а не баба.
Надо вам сказать, что это была не совсем баба, это был один наш очень известный композитор, член творческого союза, автор песен, который до того полюбил Гагарина, а может – полюбила, в хорошем смысле этого слова, что везде и всюду за ним ездил, а может, и ездила.
Командир обо всем этом не знал, да и некогда ему было, налицо непорядок.
Он с мостка подает команду в центральный пост:
– Центральный! Приготовить маленькое РБ для гагариновской бляди!
В центральном сидел старпом. Старпом подумал, что он ослышался.
– Мостик! Товарищ командир! Прошу повторить приказание!
А командир уже с ума сходит, они же почти что к лодке подошли, и он в «каштан» вдруг как заорет:
– КТО У «КАШТАНА». Я ВАМ ЧТО. Я СКАЗАЛ ПРИГОТОВИТЬ РБ ДЛЯ ГАГАРИНОВСКОЙ БЛЯДИ. РЕПЕТУЙТЕ.
А слышимость идеальная. По всей базе разносится.
– Есть! – отвечает центральный, – Приготовить РБ для гагаринской бляди!
Источник
Покровский все сам своими руками
Зам любил говорить с народом. Он рассказывал массу хороших, поучительных историй, но перед каждой историей в небольшой предисторической справке он всегда рассказывал о своей долгой и трудной жизни, а в конце концов добавлял: «все сам, своими руками.» Зам каждый раз находил для нее новую интонацию, украшал ее тысячью различных оттенков, которые придавали фразе всегда утреннюю свежесть. Однажды в автономке вдали от родных берегов зам, рот которого практически никогда не закрывался, вдруг замолчал суток на пять. При этом он почти не появлялся из каюты, лишь иногда его огромное, скорбное тело бесшумной тенью скользило в гальюн. На шестые сутки вахтенные заметили, что зам отправился туда с каким-то ужасным, баррикадным выражением. Он зашел в гальюн, задраил дверь и принялся там ворочаться ночной неустроенной птицей.
– Чего это он? – спросил один вахтенный у другого.
– А… эта… жизнь была такая долгая и такая мотыжная…
– А, – сказал вахтенный, – ну да…
Отсек погрузился в тишину, лишь изредка оживал и ворочался гальюн. Дверь гальюна наконец лязгнула, и зам, с лицом искаженным за все человечество, появился из него. Надо заметить, что он по-старости и в результате тяжелого детства, забывал поднимать за собой стульчак.
– Пойду подниму. – привычно сказал вахтенный. Вскоре он вернулся и молча поволок своего напарника за рукав.
– Это вам не мелочь по карманам тырить! Внутри унитаза лежало, исключительно правильной формы, нечеловеческих размеров, человеческое… мда. Если б оно было одето в скорлупу, никто бы не сомневался, что это яйцо сказочной птицы Рух! Первый вахтенный закатил глаза, растопырил руки, пожал плечами и сказал заунывным голосом заместителя:
– Ну все, все своими руками! По-другому было не вытащить!
– Слушай! Давай замовское говно Сереге покажем.
– Ничего, разбудим……Вахтенный офицер наклонился к инженер-механику.
– Не может быть! – повеселел мех.
– Товарищ вахтенный офицер, – официально привстал механик, – разрешите навестить гальюн первого отсека. Только туда и сразу же взад.
– Идите. Только без лирики там. Туда и сразу же взад… Целых три часа весь корабль ходил и изучал сей предмет. Последним узнал, как всегда, командир.
– Не может быть! – придвинулся он к старпому.
– Может, – сказал старпом и развел при этом руками на целый метр, – вот такое!
– Помощника сюда, – потребовал командир.
– Сергей Васильич! – обратился он к помощнику, когда тот появился в центральном, – что у нас происходит в первом отсеке?
– В первом без замечаний, – улыбнулся помощник.
– Сочувствую вашей игривости, следуйте за мной. Я – в первом, – повернулся он к старпому.
Помощник, сопровождая командира, все старался забежать вперед.
– Вот, товарищ командир! – сказал он, открывая дверь гальюна, – вот!
– Так! – сказал командир, досконально изучив предмет общей заботы. – Хорошо! Э т о разрубите и уничтожьте по частям. Надеюсь, уже все насладились?
– Так точно! Есть, товарищ командир, сделаем!
– Да уж, постарайтесь. А где у нас медик?
– Спит, наверное, товарищ командир.
– Ах, спят они… Командир вызвал к себе медика.
– Вы спите и не знаете…
– Я – в курсе, товарищ командир.
– Ну и что, что вы в курсе?
– Я сам видел, что это может быть. И вы – медик, а не трюмный. Не следует об этом забывать. Вы заместителя осмотрели или нет? Может он нуждается в вашей помощи? Ну как, осмотрели, или еще нет?
– Ах, еще нет?! Значит, дерьмо – успели, а зама – нет? Я пока не нахожу что вам сказать…
– Товарищ командир, так ведь… – мялся медик – Не знаю я. Найдите способ.
– Есть… найти способ…
… В тот же день вечером, увидев входящего в кают-компанию расцветающего зама, командир улыбнулся в сторону и кротко вздохнул. Под замом жалобно пискнуло кресло.
– Вы знаете, товарищ командир, – сразу же заговорил он, – в бытность мою на шестьсот тринадцатом проекте, в море, сложилась следующая интересная ситуация…
Командир слушал зама в пол-уха. Кают-компания ждала. У всех на тарелках лежало по пол-котлеты.
– …и все сам, своими руками! – передохнул зам, закончив очередную повесть из жизни.
– Тяжело вам наверное было… одному, Иван Фомич, – безразлично вставил командир в притихшей кают-компании.
– Не то слово! – бодро отреагировал зам и быстро и умело намазал себе очередную булку.
Тема дерьма на флоте неисчерпаема…
В автономке она начинается всегда с гальюна: ты лег в четыре утра, а уже в шесть нуль-нуль, весь слипшийся, поднятый непобедимым утренним гномиком (проклятый чай), путаясь в собственных тапочках, задевая головой обо всякие трубопроводы, эпизодически приходя в сознание, ты сползаешь по трапу и направляешься в гальюн. В гальюне располагается унитаз. Он оборудован педалью, чтобы все наделанное проваливалось по трубам – по трубам – и в специальный баллон, литров на двести, а потом воздухом оно транспортируется за борт, если, конечно, открыли забортные клапаны, а если их не открыли, то…
Но нет, сначала хочется рассказать о педали. Итак, сполз ты в гальюн, а там – педаль. На нее нужно нажать, чтоб провалилось к чертовой матери то, что от прошлых посещений осталось и какой-то сволочью не убралось. Наваливаешься на педаль – м-ааа! Подавленность, растерзанность, расслабленность, расстроенность, сон на ходу – все это делает так, что ты давишь, а нога соскальзывает. Педаль тоже делает: «М-ааа!» – но обратно и вверх, и если ты отращиваешь бороду, то она будет вся в кусках. Глаза на лоб, как у кота в скипидаре, и бодрость непроходящих флотских выражений, и – никакого сна до обеда.
– Хорошю еще, что я зажмурился, в глаз не попало, – успокаиваешь себя, неутомимо стирающий, но, оценив все подряд еще раз, добавляешь всегда: – Хорошо еще, что никто ничего не видел, – и только после этого мощно и запрокидываясь непрерывно – счастливо смеешься…
Гальюн первого отсека – это командирский гальюн. В него ходят только: командир, зам, старпом, пом и командиры боевых частей – отличники боевой и политической подготовки, знающие, что бумажку в унитазик бросать нильзя-я!
Старпом. Старпом – всегда орел. Но в гальюне, наедине, он превращается в кондора, в белоголового грифа он превращается. И все это потому, что так сидеть приходится: доски-то нет! Вернее, есть, но куда-то ее трюмные задевали.
Старпом сидел, превратившись в грифа. При этом он не забывал держаться рукой за ручку-задрайку: защелка на двери не работала, и все, сидя в гальюне, держались за эту ручку, а то у нас как? подойдут и выломают в одну секунду, а когда за ручку держишься, то, может быть, и не выломают.
Старпом закряхтел и пропел: «Да-ааа, Кор-диль-еее-ры!» И вдруг! О, мать прародительница! Такое бывает только в Кордильерах! Когда старпом, без штанов, держась за ручку, совсем уже собирался подвести итоги за три прошедших дня, кто-то так дернул – а ручка у старпома была дожата не до конца, и выдернулась на свободу не только дверь, но и старпом, превратившийся в кондора, в белоголового грифа превратившийся, вылетел, держась за ручку, взмахнув ужасными крыльями, путаясь, ловя, не попадая, и упал на четвереньки связанной птицей перед отличником боевой и политической подготовки. Рух! Рухнул.
Первое, что он сделал, стоя на четвереньках и дрожа кожей, как лошадь, – это надел штаны. И правильно! А то что же это за кондор, это ж не кондор, а чертте что…
Об этой ручке и еще
С этой ручкой-задрайкой у нас в гальюне постоянно происходят подобные неприятности: вырывают, выдирают, выпадают…
Но, сидя на насесте, все за нее все равно держатся: сами видите, народ у нас дикий, он в гальюн не входит, а с лязганьем вламывается, так что – чтоб не выдернули – все держатся за ручку, как мартышки за ветку, – изо всех сил.
Подойдешь, бывало, к двери гальюна и осторо-о-жнень-ко так за ручку попробуешь (она с двух сторон двери выходит), осторожненько так надавил ее вверх – и чувствуешь напряжение живой плоти, оживает ручка.
А ты опять, вежливо так, усомнился, а она опять на место – тух! А ты опять ее вверх давишь. Тут ручка совсем с ума сходит, свирепеет и несколько раз с шумом опускается-поднимается, опускается-поднимается, бьется-жмется-дожимается.
Теперь самое время постучать в дверь и спросить:
– Слушай, ты чего там, сидишь что ли.
Заму нашему новому сколько раз объясняли, что бывает в трубе остаточное давление воздуха, что все это проверяется по манометрам: есть там давление воздуха или его там нет; сколько раз ему говорили: если ты удачно сходил в гальюн, так ты головку-то свою подними и посмотри на манометры: если стрелка отклоняется, значит давление в трубе есть и его надо стравить вот этим клапаном, и пока не стравил, нечего на педаль давить, как на врага, потому что воздух вырвется и все это дело удачное из унитаза как даст! – и будешь ты весь в… как уже говорилось, в пене морского цвета. Так нет же! Наш зам вечно рот свой откроет и давит на педаль, как очарованный.
Ну и попадало ему. Ежедневно. В это отвисшее отверстие.
А мы его утешали, что, мол, тот не подводник, кого из унитаза не обливало.
Источник
